Лента 0lga_andreeva

Отречение

Из будущего романа «Американец»


1.

Сейчас, когда о тринадцатом годе не пишет только ленивый - причем эмигранты куда активней оставшихся, - добавлять свои мемуары в эту братскую могилу как минимум пошло, но горы очерков под условным названием «Как я спас Россию» почти ничего не прибавляют к пониманию происходящего. Я по-прежнему уверен, что если кто-то конкретный и спас Россию, то исключительно Щетинин, и главные события для меня начались второго июня, когда в десять утра мне позвонил Катанян и спросил обычным тревожно-мрачным голосом:

- Читал?

Катанян находил в сообщении плохих новостей единственную свою радость, поскольку других удовольствий у него с конца девяностых не было. Он работал одно время военным корреспондентом, но с начала нулевых надобность в них отпала, а в заграничные горячие точки он попадал с трудом. Из наших туда пускали одного Козырева. Катанян преподавал в школе, таскал детей в походы, ссорился с администрацией, подрабатывал в архивах, с началом митингов несколько воспрял, но осенью двенадцатого впал в глухую депрессию. На что он существовал, не знаю. Звонки его раздавались после каждой посадки или нового уголовного дела, и я их ненавидел. В этот раз я твердо был уверен, что какую-то новую гадость подстроили мне. Я тогда с трудом удерживался на единственной работе, со мной только что расторгли три договора на инсценировки и подозрительно долго мурыжили книгу.

- А что такого? - спросил я с ненавистью и трепетом.

- Щетинин расчехлился, - сказал Катанян скорбно. - Я всегда это знал. Читай.

На «Эхе» ничего еще не было, на «Гранях» тоже, но во «Взгляде» уже висела новость о покаянном письме Щетинина. Само письмо я легко нашел в блогах. Как ни странно, я именно этого и ждал, хотя не обязательно от Щетинина - просто он в своих текстах почти всегда высказывал то, что я уже знал и обязательно написал бы сам, если бы хватило смелости или трусости. Главное качество Щетинина я и сейчас не решусь определить - ни к смелости, ни к трусости это не имело прямого отношения. Смелым или трусливым мы называем того, кто хоть как-то соотносится с общей системой координат, зависит от наших критериев порядочности, а в случае Щетинина это было совершенно иначе. Он восхитительно не зависел ни от каких мнений и оправдывал себя, как Розанов. Да, с выпученными глазами и облизывающийся, но это я, а я и есть единственная ценность, и главная моя задача - выписать себя, перелиться на бумагу, чтобы осталась одна шкурка. И не мешайте мне проживать мою единственную жизнь - умирать все будем в одиночку, и тогда меня не будут волновать ваши принципы; я буду думать лишь о том, что не сделал того-то и того-то. Примерно так он рассуждал - и в самом деле писал только то, чего хотела его левая нога; я не доверил бы ему трех рублей, но читать любил, и очень часто он высказывал то самое, что хотелось бы сказать мне, - но мало ли чего хотелось бы мне! Я бы, может, хотел нагишом пройтись по Тверской. А Щетинин в некотором смысле вообще не одевался. Он был ненадежен во всем, и это сходило ему с рук; он гробил любое начинание, в котором участвовал, - и никто ему не винил. Срывать выход журнала, где от него ждали колонку, опаздывать на встречу, отменять ее в последний момент, безвозвратно брать деньги, дурить головы трем девицам одновременно было для него обычным делом. И все мы, аккуратно сдающие тексты, верные женам и живущие по средствам, никогда не могли похвастаться такой редакторской и женской любовью. В Щетинине, как и в Розанове, не было особого личного обаяния - должно быть, вся прелесть была в этой отваге и полном отсутствии ограничений. И если кто-то и мог написать вслух то, о чем мы все тогда думали, - то исключительно он.

( ДальшеСвернуть )




Другой фрагмент романа